— Наверное, я бы так сказала: он был каждый день, причём, примерно, я даже знаю время — примерно в три часа дня, я не знаю почему это три часа дня, пятнадцать часов, каждый день, конечно, особенно когда ты находишься в изоляции, это тот момент, когда ты говоришь: «Всё. Я выхожу. Выпустите меня отсюда, потому что больше это невозможно, откройте эту дверь». Ты готов долбиться в неё просто потому, что вот эти квадратные метры, эти белые стены и вот этот вид на кирпичную какую-то кладку — ты всё, больше не можешь. До ночного — мне ночью только давали свободное время, час или два, когда можно выйти, позвонить по телефону и принять душ, — до этого времени ещё осталась целая бесконечность. И вот это три часа дня, когда у тебя кончились силы бороться, всё. И каждый раз в этот момент ты обращаешься к молитве. Интересная штука вообще, как в моей жизни произошло становление на пути веры, оно, кстати, случилось не с той встречи с отцом Виктором, вовсе нет, мы поговорили с ним, это дало мне воодушевление, облегчение от исповеди, но это было только начало пути. Потом был следующий момент, я отца Виктора спросила: «Так, ну хорошо, но что же мне делать?» А я такой деятельный человек, мне нужно дать какой-то план.

— Дорожную карту.

— А он мне оставил (это, кстати, разрешалось, можно было передать через капеллана) малюсенький такой (у меня он до сих пор есть), молитвослов. И он говорит: «Читай молитву». Я говорю: «Что, всё?» То есть вот взял  — и читаешь молитву, что ли? И день я читала молитву утром и вечером. И потом второй день — утром и вечером. Чуда не произошло. Третий день — утром и вечером.

— Где результат? Вы ждёте результат, да.

— Вы описываете эту ужасную историю, что, собственно, физически тебя не бьют, но пыткой является то, что тебя фактически подталкивают к ситуации, когда ты вынужден попросить какие-то транквилизаторы, более сильные, и это в конечном итоге тебя способно превратить в овощ. И вы уже сказали и пишете про это, что кто-то сразу (или не сразу) к этому склоняется. А вот у вас, помимо вот этой ситуации, когда наступало три часа дня, были, может быть, конкретные эпизоды, когда вы считали: всё, надо попросить, потому что я больше это терпеть не могу?

— Был такой момент один раз. Спасла меня от него мама. Шёл какой-то там двадцатый, тридцатый, сороковой день… Нет, первый месяц я с родителями вообще не разговаривала, а во время второго месяца нахождения в карцере, я уже потерялась в днях. И когда стало уже совсем тяжело, я вышла ночью, и смогла дозвониться родителям, что было, кстати, редким случаем, потому что телефон постоянно не работал, и наконец я дозвонилась… И вообще я никогда не плакала, потому что им и так плохо, и ещё если я расплачусь, ещё и мне будет хуже, всем хуже, поэтому. Но в этот раз мне было что-то совсем плохо. И как раз дело развивалось в достаточно неправильном направлении, и адвокаты начали считать, сколько мне дадут, то ли шесть лет, то ли девять, и для меня это, конечно, очень тяжело, для девушки в 29 лет пережить то, что ты выйдешь из тюрьмы и неизвестно, будут ли живы вообще твои родители, если тебе дадут пятнадцать лет лишения свободы. Это страшное ощущение, ты думаешь, что вот прошлым летом вы виделись — это что, всё, в последний раз? И вот тогда я по телефону говорю с мамой, чувствую, голос у меня дрожит, сил у меня нет, и мама, видимо, это почувствовала, и говорит: «Так, а ну собралась, ну-ка не сдаваться! Да мы тебя так ждём, да тебя ждёт вся страна, да ты не представляешь как!» И с этого момента я вернулась в камеру, как положено, мне захлопнули железную дверь, я подумала: нет, не дождётесь. И вот почему я начала нашу с вами беседу с «ты пал — восстань», потому что каждый раз, когда ты вот, прям, падаешь, кажется, становишься ещё сильнее, если находишь в себе силы подняться. Потому что уже опыт этого падения, он уже — в тебе. И поэтому вот так, по ступенечкам, строилось моё нежелание пить таблетки, я же понимала, что меня, скорее всего, не только превратят в овощ, но перед этим ещё и заставят что-нибудь по бумажке прочитать, наговорить на кого-нибудь что-нибудь, потом это покажут по телевизору и скажут: «вот посмотрите, злобная Россия» в очередной раз. Я не имела права так подставлять страну.

— Скажите, пожалуйста, вот это опыт, этот ад, через который вы прошли, это, безусловно, точка такого высочайшего напряжения, даже не точка, это, в общем, целые 15 месяцев, и дай Бог, чтобы ничего подобного никогда не повторилось в вашей жизни. Но у всего есть другая сторона. Может быть, это неприятный вопрос, но, смотрите, у вас впереди жизнь, вы много чего можете достигнуть, и дай Бог, я уверен, что достигнете, но в каком-то смысле к этому будут всегда возвращаться, и для большого числа людей вы всегда будете вот той девушкой, которая сидела в американской тюрьме. То есть, простите мне это сравнение, но это как актёр, лучшая роль которого уже сыграна. Что вы думаете по этому поводу?

— В конечном итоге это неважно — то, как тебя воспринимают остальные, мы же с вами всё-таки говорим о вере, так вот, важно совсем другое. В общем-то, всё это мирское, мы пришли в этот мир, мы из него уйдём, вопрос в том, что ты оставишь после себя. Если мой тюремный опыт, мои рассказы об этом, моя книга, в конце концов, поможет кому-то пройти через страдания — великолепно, я буду считать, что пусть это будет самая главная роль в моей жизни. А я ведь знаю, по отзывам на книгу, что такие люди есть. Кому-то достаются гораздо большие испытания, чем мне, кто-то оказывается болен, смертельно болен, становится инвалидом, вот это страшно. И если я могу хоть как-то дать этому человеку сил, я считаю, что моя миссия выполнена, а там дальше уже как Господь пошлёт — остальные миссии.

— Сказать, что вы человек терпеливый, — это ничего не сказать. А есть что-то в жизни, может быть, в быту, что может вывести из себя?

— Наверное, не знаю, может быть. Я человек достаточно системный и у меня всё подчинено расписанию. Кстати говоря, это штука, которой мне ещё предстоит учиться и учиться, — не следовать расписанию, а наоборот, потому что это сыграло со мной злую шутку в тюрьме. Потому что ты там себе не принадлежишь, тебя выводят из камеры тогда, когда сочтут нужным и если сочтут нужным, ты из субъекта становишься объектом, ты больше ничего не контролируешь, и самый главный урок, который ты учишь в тюрьме, — это то, что весь контроль ты отдаешь Богу, ты знаешь, что ты в Его руках и всё будет хорошо. Вот это вот «всё будет хорошо» или, как американские заключённые говорят друг другу, не зная, кому какой дадут срок: «ты скоро будешь дома», на английском это звучит: «you’ll be home soon». Это самая страшная фраза, которую можно услышать, потому что все знают, что, наверное, она — ложь, наверное, не скоро, особенно когда это говорят людям, которых приговорили к смертной казни, или людям, которые будут сидеть пожизненно, 20, 35 лет оставаться за решеткой. Женщинам — это значит – всё. Если она — молодая девушка, у неё уже не будет ни семьи, ни детей, потому что если кто не знает, у них нет УДО (условно-досрочного освобождения), И с одной стороны, да, но вот умение отдать контроль, в каком-то смысле плыть по течению и доверить себя Всевышнему — это большое искусство. Мне казалось, что я ему научилась, находясь в заключении, но, вернувшись сюда, говоря о терпении, я поняла, что нет, я снова стала этим вот строгим человеком, который планирует каждые пять минут, у которого иногда не хватает времени. Как сегодня — еду к вам на эфир, смотрю на небо и думаю: это ведь такое же небо, как было там, какое же оно красивое. Вот этот найти момент в своем графике…

— Посмотреть на небо…

— …жить без графика, посмотреть на небо и сказать: Господи, как прекрасно то, что окружает нас, и слава Богу, мы сейчас дышим. Вот умение отпустить и наслаждаться текущим моментом, вот его мне, наверное, не хватает, я бы очень хотела, чтобы это в моей жизни было. Поэтому меня выводит из себя, когда расписание не идёт, как положено, но чуть-чуть я стала умнее, и в этот момент я говорю: значит, так должно было быть. И знаете, да, когда ты смотришь обратно, ты думаешь: ой, как хорошо, что я не успел туда-то, туда-то, потому что вот как всё должно было сложиться, этому меня научила тюрьма. Когда я освободилась и для себя сделала выводы, это вывод моей книги: я не хочу забывать тюрьму, потому что те уроки, которые я вынесла из неё, они для меня жизненно важные, это становление в вере, его нельзя вычеркнуть и даже пытаться не стоит, это часть твоей истории. И здесь то же самое, ты должен в какой-то момент осознать это, что то, что произошло в твоей жизни, тебе кажется, это неприятно, мне тогда казалось, это явно неприятно, а теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что так должно было быть, из песни слов не выкинешь.

— Ваша книга («Тюремный дневник») очень искренняя, она документальная, это всё понятно. Но вы не совершаете там ни одного плохого поступка — это как? Их не было?

— Да нет, были, конечно, но они больше были связаны с моим внутренним миром, иногда с несдержанностью, Я злилась внутри, да, я это не выражала, но я-то знаю, что я перешла эту черту. В американской тюрьме, СИЗО, где я находилась десять месяцев, работа в качестве технички считалась огромной привилегией, потому что те, кто работал, кроме семи долларов в месяц — это была заработная плата, ну понятно, это смешно, — давалась самая главная преференция, преимущество: у тебя была возможность, когда всю тюрьму, всех запирали по камерам, то есть отправляли в изоляцию, у тебя иногда была возможность находиться в общем зале…

— Да, вы пишете про это.

— Это очень ценный момент, для меня, для человека, который, заметьте, мои все вот эти вот негативные поступки — я их пережила уже в карцере, я уже сама с собой столько внутри перемешала, у меня было уже столько демонов в голове в это время, потому что за это время изоляции вот это всё превратилось в смирение. Поэтому когда я выхожу, сталкиваюсь с людьми, сначала я их просто люблю, я готова с ними играть, потом я хочу стать уборщицей, почему? Ведь ещё кое-что я не пишу в своей книге, потом уже поняла, что зря, ведь я была, в том числе, в отделении особо опасных преступников, я их тоже ведь описываю как буквально ангелов, почему? Ведь они дрались и едой бросались, воровали друг у друга еду и били друг друга по голове подносами, и, простите, ходили в туалет мне прямо в душе, чтобы я это мыла по ночам, — что, они меня полюбили сразу? Нет. Были ли у меня какие-то с ними разборки? Никогда не было. Почему — потому что я хотела выучить другое, я хотела выучить для себя смирение, потому что один из самых, наверное, страшных грехов, который у меня был и есть, — это гордыня, это вот как раз это ощущение…

— Вы не уникальны в этом смысле, у всех…

— Вы очень много и тепло говорите в книге о своей семье — о бабушке, о дедушке, о маме с папой, о сестре.

— Я видела и вижу заботу моих родителей о своих родителях, и для меня — это образец поведения. Я не приняла американский образ жизни, я не понимаю, как можно в 17 лет, когда ребёнок заканчивает школу, выгнать его из дома, причём в прямом смысле — выгнать и сказать, что ты иди дальше сам, бери займ на учёбу, иди живи где хочешь, иди снимай квартиру, делай что хочешь, но учись самостоятельно — выбросить его из гнезда, как человек русский, я не понимаю этого. Я пыталась их понять, не значит, что я буду так делать, я пыталась хотя бы понять, я так и не поняла. У меня иногда спрашивают: ты хотела бы, например, ну вот если бы этого не произошло, осталась бы ты в Америке или не осталась? Нет, я их образа жизни не понимаю, и зачем даже такая сытая жизнь, если, как говорится, лучше салат зелёный, лучше листья разделить с другом, чем замечательное, прекрасное мясо с человеком — с недругом, я не могу так…

Печатается в сокращении.

Источник: https://foma.ru/menja-spasli-no-ja-chuvstvuju-sebja-vinovatoj-marija-butina.html